Карельский писатель Арви Пертту родился в Петрозаводске, но давно уже живет в Финляндии. При этом, по его уверению, он никуда не уезжал из Карелии - потому что она трансгранична. Мы побеседовали с писателем об уникальности карельской истории и культуры.

— Дежурный, наверное, вопрос: что заставило тебя перебраться в Финляндию вот уже как 11 лет назад? Ностальгия не мучает?

— Я полюбил тогда финскую женщину и уехал к ней. Но, если не останавливаться только на личном, в решении о переезде был и профессиональный смысл. Можно сказать, что я просто уехал за читателем. В конце 1990-х годов до меня вдруг дошло, что в Петрозаводске я никому не нужен со своими финноязычными произведениями. Ну, выйдет повесть в журнале «Carelia», которую прочитают три с половиной пенсионерки, – это, согласись, как-то уж совсем грустно… В Финляндии же у меня стали выходить книги, появился читатель, обратила внимание критика. И меня, эмигранта, тут сразу признали финским писателем.

А насчет ностальгии – нет, наверное, я все же стараюсь жить в едином карело-финском культурном пространстве, где ностальгия очень условна. Кроме того, нынешняя столица Карелии уже фактически лишилась своей этнокультурной природы.

— Ну, вот этот кризис, на мой взгляд, как раз и связан с тем, что многие финноязычные граждане в 1990-е годы уехали, и Петрозаводск превратился в стандартный «провинциальный» российский город. Почему, по-твоему, произошел такой массовый «исход»?

-  Думаю, что здесь одна из важных причин – разочарование в возможностях республиканского культурного возрождения. Хотя еще в конце 1980-х был какой-то подъем, но затем все постепенно стихло, и наступила новая имперская стандартизация. Кроме того, появились еще какие-то странные движения, выступающие за «карельскость» против «финскости», хотя само это деление выглядит совершенно искусственным и абсурдным.

— Интересно отметить, что даже «культовый» в некоторых кругах роман Антти Тимонена «Мы – карелы» написан на финском. А есть ли вообще, на твой писательский взгляд, карелоязычная литература?

-  Не хотелось бы как-то умалять творчество коллег, но, на мой взгляд, крупных литературных форм на карельском действительно нет. Были весьма значимые авторы – например, ливвиковский поэт Владимир Брендоев. Вообще, что интересно, на карельском языке написано больше поэзии, чем прозы.

— Возможно, это влияние рун «Калевалы»?

— Это красивая версия, но чаще всего мы видим стандартное советское патриотическое стихотворчество, только на карельском языке, в духе «ах, березки мои березки, родина моя». К настоящей поэзии это имеет весьма отдаленное отношение.

— Но вот интересно – ты сам называешь себя карелом, но на карельском не пишешь. Почему?

— Я в детстве говорил на северокарельском диалекте, но когда начал писать, понял, что полностью выражать свои мысли возможно лишь на литературном языке – финском. Хотя существует парадокс, может быть, непонятный тем, кто далек от этого контекста, – само формирование современного финского языка было бы невозможно без его карельских основ.

— Но вот та же самая «Калевала» – она написана на карельском или финском? Или там трудно границу провести?

-  Ее провести практически невозможно. До Лённрота было принято считать финский язык «отсталым», но с открытием «Калевалы» в него вернулся огромный лексический и смысловой пласт, лишенный и шведизмов, и русизмов. Поэтому разделение карельского и финского –  это следствие прежде всего церковной и политической истории. Это не отдельные культуры, а одна культура, трагически разделенная на протяжении столетий.

— Однако и поныне существует такая версия, что карельскому языку удалось сохраниться именно в России, а в Финляндии он был полностью поглощен и вытеснен финским...

— Я с этой версией отчасти согласен, но в России сохранился не живой карельский язык, а его сугубо фольклорные остатки. И, кроме того, их пропустили через мясорубку безумных экспериментов – то пытаясь создавать карельскую письменность на кириллице, то загрязняя язык огромным количеством русскоязычных советизмов.

— Мне знакомые филологи говорили, что в оборот вводились даже такие кошмары, как «калазавод»…

—  У абсурда пределов нет. Я полагаю, что этот кризис языка был вызван именно политическими причинами – когда финские карелы после Зимней войны уходили с перешейка и северного Приладожья, они затем растворились в финской среде. А если бы эти территории остались в составе Финляндии – они бы сохранили свою региональную специфику. А в составе России эти языковые остатки были окончательно маргинализованы.

— Карельский язык сейчас практически не используется в современной культуре – был когда-то рок-взлет «Myllärit», но это вновь куда-то ушло... Жизнеспособен ли вообще, по-твоему, карельский этнос, есть ли у него свое «sisu»?

— Я бы предпочел здесь не философствовать, а добиваться совершенно конкретных практических действий – требовать, чтобы чиновники, к примеру, Олонецкого района знали ливвиковский, Калевальского – северокарельский и т.д. Это должно быть принято как государственное решение. И оно позволит языку реально функционировать, а не оставаться лишь на уровне фольклора или модного хобби.

— Вернемся к литературе. Твой самый известный роман, вышедший 5 лет назад, – «Экспедиция Папанина» – рассказывал о судьбе финских переселенцев 1930-х годов в Карелию, о так называемых «красных финнах»…

— Хотел бы сразу поправить: называть этих людей «красными финнами» – это некорректный исторический стереотип. Большинство из них даже не были никакими коммунистами. Это были простые финские работяги, которые оказались в Штатах во времена великой депрессии, и были ловко распропагандированы советскими агитаторами, которые звали их строить свободное светлое будущее. Они переезжали в Карелию, привозя новейшие американские инструменты, даже трактора, и много что здесь построили по сверхсовременным для тех лет технологиям – например, тот же Кондопожский ЦБК. Именно они превратили Карелию в самый быстроразвивающийся регион СССР в начале 1930-х. А позже их всех вместо «светлого будущего» сгноили в лагерях. Но все же они успели привнести в карельскую культуру тех лет массу невероятного – в Петрозаводске (в отличие даже от Ленинграда) тогда местами царил вопиюще несоветский стиль жизни – было модно слушать джаз, играть в гольф и т.д.

– Как встретила роман финская критика?

— Я был удивлен весьма теплым приемом, особенно учитывая, что автор – недавний эмигрант. Критика оценила роман положительно, тогда вышло множество рецензий и интервью в газетах, я получал приглашения на радио и телевидение. Фонд развития финской литературы выделил стипендию переводчику для публикации романа на русском языке. Но в России роман не был замечен.

— Над чем ты сейчас работаешь?

— Заканчиваю психологический роман о бывшем советском солдате-«афганце», который оказался в наше время в Финляндии и анализирует свою жизнь, наблюдая крушение всех стереотипов, которым его учили. Этот роман, «Скумбрия», должен выйти в сентябре этого года. Еще, но пока это скорее на стадии черновиков, пишу исторический роман об Ухтинской республике, который, правда, кончается очень печально, так же, как и история самой республики.

— Сейчас в Европе, да и кое-где в России, все больше говорят о региональном брендинге, каждый регион как раз ищет свою историческую, культурную и природную уникальность. Что бы могло стать таким уникальным брендом Карелии, на твой взгляд?

— Уникальность Карелии в том, что здесь сохранилось множество древних мифологий, и это я связываю с тем, что их носители и творцы уходили сюда от агрессивного церковного влияния. Как католического – с Запада, так и православного – с Юга. Поэтому именно здесь Лённроту удалось записать множество калевальских рун, а в Заонежье в том же XIX веке были записаны древнерусские былины, которые не сохранились к тому времени ни в Новгороде, ни в Москве. Карелия оказалась таким вот неповторимым перекрестком народной поэзии – и карело-финской, и новгородско-поморской – и думаю, что поиски бренда республики должны непременно учитывать и пробуждать эти основы.

— Но кто может стать субъектом этого возрождения?

— У нас до сих пор есть такие странные маргинальные творческие люди, как, например, Лео Севец или Сантту Карху. Понимаю, что им трудно завоевать симпатии большинства, но именно они способны показывать уникальность многоэтнической карельской культуры и воодушевлять заинтересованную публику.

— В плане этнического многообразия мне нравится пример Швейцарии, где франкоязычные, немецкоязычные и италоязычные граждане определяют себя именно как швейцарцы, а не французы, немцы или итальянцы…

— Да, интересный пример… Но зачем далеко ходить – можно посмотреть на шведоязычных финнов. Они себя позиционируют именно как финны, а не шведы, и всегда  болеют за финскую команду. Хотя их сейчас пытаются задвинуть, известная ныне партия «Perussuomalaiset» выступает за отмену шведского как второго государственного. Возможно, исторически это справедливо – когда-то шведский в Финляндии действительно был языком оккупантов, но замыкаться в себе, устраивать в XXI веке какую-то этническую резервацию я считаю неправильным и даже невозможным.

— Я слышал, что во многих финских городах, граничащих с Россией, охотно вводят в школьную программу русский язык. У нас, к сожалению, ответный шаг не делают – и, например, в сортавальских и лахденпохских школах финский не преподается. Хотя с точки зрения приграничного сотрудничества это выглядело бы очень перспективно…

— Мои младшие дочери живут в Лаппеенранте и будут учить там русский. Школа Восточной Финляндии (Itä-Suomen koulu) действует в трех городах – в Йоэнсуу, Иматре и Лаппеенранте, и там преподается русский язык с четвертого класса. Я согласен, что взаимное изучение языков необходимо. У нас общая граница – 800 км, и только от нас зависит, будет ли она территорией сотрудничества или вновь разновидностью «железного занавеса».

Беседу вел Вадим Штепа, 2011