Демократия как традиция и традиция без демократии

Вопрос о соотношении демократических ценностей и национальных традиций является, прежде всего, вопросом о взаимодействии универсального и частного: должны ли при реализации универсальных (общечеловеческих, наднациональных) демократических принципов и стандартов учитываться особенности национального менталитета населения конкретной страны? Вопрос этот отнюдь не праздный, особенно если обратиться к политической ситуации в России. Чтобы оправдаться перед международным сообществом за то, каким образом у нас осуществляются демократические процедуры (например, выборы), предпринимаются попытки связать со словом «демократия» какие-то прилагательные: «управляемая», «суверенная демократия» (термин, отстаиваемый Владиславом Сурковым, замглавы Администрации президента РФ). Предлагается такое объяснение: раз у всех наций демократия своя, то и у нас - своя, «суверенная». Дескать, мы, строя демократию, просто делаем поправки на наши национальные традиции, так что критиковать российские власти за несоответствие западным стандартам нельзя: ведь и у нас тоже полноценная демократия, но «по-русски».

Но сразу возникает проблема: а до какой степени допустимы эти «поправки», ведь очевидно, что легко перейти черту, за которой демократия, оглядывающаяся на «национальные традиции» (особенно если эти традиции демократичными не назовешь) демократией быть перестает. Но эта опасность неизбежно нависает над всеми обществами, для которых актуален сам вопрос о соотношении демократии и национальных традиций. Ведь он a priori предполагает, что демократия НЕ входит в число этих традиций, что демократия и национальная идентичность - это две разные вещи, и, следовательно, демократические  стандарты и процедуры «инаковы»  по отношению к национальным традициям. Ведь абсурдно, скажем, в Англии или Франции ставить вопрос о том, должны ли учитываться национальные традиции англичан или французов при реализации демократии там, так как демократия в этих странах сама является традицией, частью национальной идентичности. Но если данный вопрос актуален, то предполагается, что национальная традиция в своем развитии не включила в себя демократических принципов, и что они привносятся в страну извне. Происходит «экспорт демократии», ее, как диковинное растение пересаживают на почву, незнакомую с ней, и спрашивают, как учитывать особенности этой почвы, чтобы растение не было отторгнуто и не погибло.

Русская традиция как отсутствие всяческих традиций

Но чтобы ответить на этот вопрос, стоит задуматься (применительно к России), а что же мы подразумеваем под русской национальной традицией. Что является характеристиками нашей исходной, национальной почвы? Как мы осознаем свои традиции? Ведь традиция, чтобы быть подлинной традицией, а не последовательностью случайностей (следующие члены которой непредсказуемы) требует своего осознания и восприятия. Если погодные условия (смена времен года, диапазон температур) на определенной территории существуют вне зависимости от того, замечаем ли мы их или нет, то традиции нации, страны сами по себе невозможны: они требуют от народа активного действия - традиции знают, длят, живут ими. Так что мы понимаем под русскими традициями, как мы их осознаем?

Впервые в России вопрос о национальной традиции был поставлен примерно в 1820-е годы - сказалось влияние романтизма, затронувшего и Россию. Романтическое мировоззрение предполагает пристальное внимание к особенностям национального бытия, к «душе народа» (вспомним, что примерно в это время в Европе активно собирается народный фольклор, развивается филология, отныне занимающаяся не только классическими (греческий, латынь), но и национальными языками).

В России тоже задались вопросом: а что же является нашей, русской идентичностью? Каковы особенности «русской души»? Какова наша специфика, наши традиции? И на этот вопрос сразу же был дан парадоксальный ответ: наша главная традиция состоит в отсутствии у нас традиций. Россия слишком молода, слишком не сформирована, в отличие от «зрелых» европейских народов. Молодой Иван Киреевский писал: «Лет десять тому назад стремление к национальности было господствующим в самых просвещенных государствах: все обратились к своему народному, к своему особенному... Но у нас искать национального - значит искать необразованного... До сих пор национальность наша была национальность необразованная, грубая, китайски неподвижная». Но для Киреевского это не повод отчаиваться. Мы еще необразованны, но зато за нами большое будущее, в то время как Европа уже отжила свое и погрузилась в сон, в оцепенение. «Изо всего человечества два народа не участвуют во всеобщем усыплении: два народа, молодые, свежие, цветут надеждою: это Соединенные Американские Штаты  и наше отечество... К той же цели (просвещению - А.Х.) ведут нас гибкость и переменчивость характера нашего народа...» То есть Россия подобна подростку (Киреевский прямо называет ее «младшей сестрой в европейской семье»), ни характер, ни знания которого еще не сформировались - но это предстоит ему в будущем, и потому через какое-то время, достигнув подлинного просвещения, он потеснит духовно зрелые, но одряхлевшие народы Европы.

Петр Чаадаев в своем нашумевшем письме, опубликованном в журнале «Телескоп», высказывается о «непросвещенности», о «переменчивости», об отсутствии в России устоявшихся и вызревших веками принципов и традиций еще более категорично, чем Киреевский. «Мы, явившиеся на свет как незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, предшественниками нашими на земле, не храним в сердцах ничего из поучений, оставленных еще до нашего появления. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня, мы как бы чужие для самих себя. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно... Мы подобны тем детям, которых не заставили самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего...У нас  нет никаких чарующих воспоминаний, никаких пленительных образов в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции... В домах наших мы как будто определены на постой; в семьях мы имеем вид чужестранцев, в городах мы похожи на кочевников, пасущих стада в наших пустынях...»

Сложно подобрать более сильные выражения для того, чтобы описать отсутствие национальной русской идентичности. Может показаться, что это всего лишь мнение одного Чаадаева. Но ведь он высказал, просто в более категоричный форме, мысли, свойственные своему времени. Цитировавшийся выше Киреевский несколькими годами раньше Чаадаева сказал тоже самое: о молодости, об изменчивости, о незрелости и неустойчивости русского народа. Но только Киреевский сделал из этого оптимистичный вывод (всё еще впереди), а Чаадаев остановился на пессимистичном выводе (Россия - какое-то недоразумение, пустоцвет, который должен быть поучением и предостережением всему миру именно потому, что никакого плода на нем не завязалось).

То есть, если можно так выразиться, национальные русские традиции присутствовали в модусе своего отсутствия. Специфика России в том, что у нее, в отличие от других народов, нет специфики. Наша традиция - в отсутствии традиций. Показательно, что первая же попытка в России разрешить вопрос о нашей национальной идентичности пришла к этому парадоксу.

Россия как город Глупов

Чуть позже, уже в 1840-е годы, во времена расцвета славянофильства, была предпринята попытка изжить или, вернее, замаскировать этот парадокс. Национальных традиций славянофилы не разыскали: они просто попытались выдать их отсутствие за некое положительное содержание. То, что у нас ничего нет - это не наш недостаток, но наша специфика, вытекающая из особых свойств русского народа. Собственно, посредством введения мифа о «боголюбивом», «христианнейшем»,  «мирном» русском народе славянофилы и пытались выдать отсутствие за присутствие. Скажем, невыраженность, несформированность у нас личного начала объясняется общинным характером русского народа, чуждого западному эгоизму.  То, что мы не выработали хоть какой-то особенной, свойственной нам формы власти (пусть это хотя бы была восточная неограниченная деспотия), объясняется христианнейшим характером русского народа. Дескать, русские желают поскорее «спихнуть» (например, посредством Земского собора) с себя эту порочную функцию власти, передать ее царю и самоустраниться. Пусть кто-то один властвует, и тогда все остальные не замараются властью. То есть даже славянофильское обоснование самодержавия было не размышлением о специфики системы власти, выработанной русским народом, а оправданием русского анархизма, неприятия и презрения к властвованию.  И, наконец, отсутствие в русской истории осознанной борьбы народа за свои права (всё ограничивалось «бессмысленными  и беспощадными» бунтами, после которых люди становились только бесправнее) славянофилы объясняли миролюбием русского народа, который, в отличие от народов Запада, всегда жил в гармонии с властью, сам призывал ее. 

Понятно, чем вызвана своего рода трагичность и утопизм философии славянофилов. Они пробовали выдать пустоту за полноту (к тому же образцово-показательную по сравнению с Западом), при этом прикрывая пустоту мифом о великолепных качествах русского народа. Славянофилы построили национальную идентичность на отсутствии сколько-нибудь определенных национальных традиций и устоев, заключив от их нехватки к совершенству качеств русского народа. Собственно, этот парадокс и танец над бездной - главная отличительная черта славянофилов. Они не отрицали бездну и пустоту, указанную Чаадаевым - а просто, благословясь, бросились в нее.

Подчеркну, в этой статье речь идет не о каком-то реальном отсутствии или присутствии в России «национальных традиций» (так как едва ли этот вопрос может быть разрешен сколько-нибудь определенно), а об истории попыток осознать собственную национальную идентичность (ведь без этого осознания, повторюсь она едва ли возможна). И вот тут-то мы и сталкиваемся с тем удивительным фактом, что национальная идентичность практически всегда осознавалась у нас в модусе ее отсутствия. Оптимисты и «патриоты» (вроде славянофилов)  это отсутствие тоже осознавали - но предпринимали попытки его оправдать и обратить в какое-то наше национальное достоинство. Стратегии подобного оправдания были самые разные: вспомним о попытках объяснить несформированность русской национальной идентичности промежуточным положением России между Западом и Востоком, не принадлежащей ни тому, ни другому. Или о Достоевском, отличительную черту русских видевшим во «всечеловеческом», в способности быть в Германии немцами, во Франции - французами. Но о чем свидетельствует подобная «всечеловечность»? Только об очередной попытке выдать отсутствие национальной идентичности за идентичность, да еще и сделать из этого некое национальное достоинство (дескать, мы в отличие от других народов не хотим быть самими собой, и в этом-то и заключена наша самость и оригинальность).  

О русской национальной традиции как отсутствии устоявшихся традиций, об идентичности как отсутствии четкой и сформировавшейся специфики писали представители самых различных направлений: левого, правого, либерального, государственнического. Скажем, в своих воспоминаниях, сравнивая Россия с Европой, писал Лев Тихомиров (ставший из народовольца ярым монархистом): «Что такое у нас, в России, прошлый труд? Дичь, гладь, ничего нет, деревянная дрянь, никто не живет в доме деда, потому что он еще при самом деде два-три раза сгорел. Что осталось от деда? Платье? Корова? Да ведь платье истрепалось давно, а корова издохла. А здесь (в Европе - А.Х.) это прошлое охватывает всего человека: куда ни повернись, везде прошлое, наследственное...» Чем не Чаадаев, писавший о том, что русские - кочевники даже у себя в домах?..  

Подобные цитаты можно множить до бесконечности. Хочется напомнить лишь об «Истории одного города» М.Е. Салтыкова-Щедрина. В нем, пожалуй, лучше всего проявилось понимание национальной традиции в качестве отсутствия традиций. Город Глупов, который разрушался, горел, перестраивался, градоначальники (либеральные или деспоты) сменявшие друг друга в самой невообразимой последовательности и отменявшие решения друг друга - чем не ярчайшее выражение представления о русской идентичности, отличающейся отсутствием традиций и заведенного порядка?

Кролик из пустого цилиндра

Салтыковым-Щедриным, как и славянофилами, поднимается вопрос о власти. Российская власть не столько самодержавна или деспотична (среди глуповских градоначальников было много и «либеральных»), сколько непоследовательна и случайна по отношению к народу. Народ как бы раз и навсегда делегировал функцию власти куда-то наверх (как утверждали славянофилы), и потом лишь абсолютно пассивно наблюдал, как одна власть сменяет другую. Тут в равной степени можно говорить и о детскости, о неспособности к действию, о невыявленности устойчивых привычек, и о «вечно бабьем в русской душе», по словам Бердяева.

Но сколько же можно быть подростком? США, напомним, наряду с Россией еще в начале XIX века воспринимались как младшая, только формирующаяся нация. Но прошло время - и США выработали четкую, узнаваемую систему традиций (в том числе и демократических), Россия же, несмотря на полтора столетия сетований, осталась тем же подростком, с тем же ничего не выражающим лицом и характером. «Немота наших лиц», о которой писал еще Чаадаев, продолжает поражать мыслителей и спустя десятилетия.

И снова и снова делаются попытки проделать фокус по извлечению кролика из пустого цилиндра. Этим заняты все так называемые искатели «национальной идеи», которых последнее время стало так много. Отсутствие обычаев выдается за обычай, отсутствие выработанных, дифференцированных принципов и норм выдается за «цельность русской души». Пассивность в равной степени по отношению к любой власти (и демократической, и авторитарной), равнодушный глуповский вопрос в глазах «посекут иль не посекут» выдается за национальную традицию любви к сильной руке. А то, что «вечная баба» иногда может «коня на скаку остановить», вдруг мобилизоваться и отразить нашествие поляков, французов или немцев подается как некая позитивная особенность в виду отсутствия традиции хоть сколько-нибудь систематических действий хоть в каком-то направлении.

Одновременность демократии и национальных традиций

Если вернуться к поставленному в начале статьи вопросу о соотношении демократических ценностей и национальных традиций, то этот вопрос должен быть скорректирован вследствие отсутствия последних. Не демократия для нас - это проект, который должен быть реализован с учетом уже существующих национальных особенностей и традиций. Но сами эти традиции не в меньшей степени, чем демократия, находятся у нас в процессе формирования (вот уже какое столетие). И поэтому можно надеяться, что в России есть шанс сцеплено, одновременно, сообща работать над этими проектами. Не демократия вынуждена подстраиваться под уже имеющуюся национальную идентичность, но национальная идентичность может формироваться с учетом демократии и, таким образом, демократические процедуры имеют шанс стать одной из русских национальных традиций.

Конечно, это может произойти лишь при условии осознанного решения большинства русского населения работать в определенном направлении над бытовой, культурной, политической областями, до сих пор столь не устоявшимися и не имеющими традиций. Мы можем работать над собой, как над собственным проектом, включив в этот проект демократические, либеральные, правовые постулаты. Тут уместно вспомнить о словах Юргена Хабермаса, одного из ведущих современных теоретиков либерализма. «Для укоренения универсальных принципов всегда необходима определенная идентичность... Опора на принципы правового государства и демократии может стать реальностью у различных наций лишь в тех случаях, если эти принципы укоренены в различных политических культурах каждый раз на свой лад».  

Таким образом, на вопрос о соотношении национальных традиций и демократических ценностей в России стоит ответить следующее: чтобы демократические процедуры были устойчивыми и укоренились в обществе, они должны опираться на систему национальных традиций. Но так как в России этих традиций до сих пор нет, то вместе с построением демократии  стоит озаботиться и формированием национальной идентичности, которая должна включать демократию в качестве одного из ключевых моментов. Пока же этого не произошло, не стоит выдавать отсутствие традиций за традицию и на основании этой химеры пытаться корректировать развитие демократии в России. Не получится вытащить кролика из пустого цилиндра.

Стать русскими или остаться «всечеловеками»?

Таким образом, открывается простор для нашего творческого усилия. Не существует какого-то предзаданного начала, с коим мы бы должны были считаться и укладываться в рамки, в которые оно нас ставит. Нет, сзади - ничего. Впереди - полная неопределенность. Чистое поле. Русское поле экспериментов, о котором пел Летов. Сухой бурьян торчит из-под снега. Просторы кругом. Куда пойдем - туда и придем. Мы должны делать сами себя. Перманентно организовывать свое национальное бытие в ту структуру, которая для нас наиболее  приемлема.  (См. http://www.nazlobu.ru/publications/article2233.htm )

Как может выглядеть эта структура, в которую мы воплотим до сей поры не обретшую сколь-либо определенных форм русскую жизнь? (А можем и не воплотить - всё в наших руках). Как уже было сказано, стоит так выстроить национальную идентичность, чтобы демократия стала одним из неотъемлемых ее моментов. Одной из существеннейших русских традиций. Чтобы всякий, кто начинает сочувствовать, скажем, «сильной руке» - понимал, что он тем самым перестает быть полноценным русским. Что-то необратимо теряет в плане своей национальной принадлежности.

Одним из конкретных способов выстраивания русской национальной идентичности мог бы стать русский регионализм. Патриотизм не на уровне России, со всеми вытекающими отсюда «великодержавными замашками». С бряцанием баллистическими ракетами и клоунадой на «международной арене». А патриотизм на уровне отдельно взятой области, села, города. Знать историю собственного города или городка. Заботиться о местных, частных задачах. Переживать не о Джордже Буше, а о местном хулигане. Не об олимпиаде в Сочи, а о чистоте на собственной улице. Мещанство? Но как не хватает нам, русским, подобного мещанства. Подобной «мелочности»: заботы и внимания к мелочам. К благоустройству собственного быта. А не экстаза относительно глобальных процессов. Кажется, у Мопассана есть рассказ о том, как парижанин приезжает в какой-то маленький городок. И его весь день водят по местным (совсем махоньким) достопримечательностям. Рассказывают ему с гордостью о каждом сколько-нибудь выдающемся его жителе. Вот он, патриотизм. А разве у нас провинция такова? Пьянь, голытьба, растаскивают на стройматериалы (или на дрова) памятники архитектуры. Гадят в собственные реки. Устраивают свалки на собственных улицах. Русский мужик о Джордже Буше любит потолковать. Он «всечеловек». Какое ему дело до городка, в котором он живет? Кочевники в собственных домах. Как прав был Чаадаев!   

 Разумеется, патриотизм на уровне региона/ района/села не возможен без развитых процедур местного самоуправления. Если я волнуюсь за свой город, если мне не безразличен его быт, то, разумеется, мне необходимы эффективные властные, правовые рычаги, с помощью которых я могу решать свои, местные проблемы. Не писать же «царю-батюшке» (Владимиру Путину и пр.) в Кремль: помоги, защити. Чтобы он перепоручал это местным же чиновникам, от бездеятельности которых и возникла проблема. Необходима полная выборность власти на местах. И чрезвычайно широкие полномочия этой власти. Чтобы в случае чего можно было в случае чего эффективно воспрепятствовать вмешательству «из центра». Например, если около нашего города вдруг решили построить завод, перерабатывающий ядерные отходы. Ну, или наши участки решили по грошовым ценам отобрать под очередной «олимпийский объект».

Собственно, такой русский региональный патриотизм, предполагающий, разумеется, предельное развитие федерализма в России, и мог бы стать основой национальной идентичности, в которую органично были бы включены демократические процедуры в качестве одной из неотъемлемых традиций русской жизни.

Сейчас, очевидно, наблюдается движение в противоположном направлении. Федерализм сворачивается, а вся власть (и экономическая, и политическая) практически уже вся сместилась «в центр». Чтобы отстоять свой огородик люди пишут сразу Путину. Обращаться к местным властям они справедливо не хотят: если про Путина хотя бы создан миф, что он радеет об интересах народа, то о местных властях даже такого мифа не сложилось.

Так что пока мы всё еще остаемся «всечеловеками» и кочевниками в собственных городах. И нечего пенять на мигрантов. Пока самые большие духовные мигранты - мы сами. Поэтому оказываемся столь пассивными и по отношению к мигрантам «физическим».